Семен Аралов - Долг и отвага [рассказы о дипкурьерах]
Отмечу здесь попутно одну черту, характерную для Андрея Андреевича. Этот человек, образование которого ограничивалось двумя классами железнодорожного училища, обладал способностью и рассказывать, и излагать письменно эпизоды своей беспокойной жизни удивительно живо, ясно и очень точно. В оставленных им нескольких печатных работах нет никакой претензии на «литературное произведение». Есть только желание оставить какой-то след, документ, фиксирующий то, «чему свидетель в жизни был». В этом сказывается не только глубокая, внутренняя интеллигентность Богуна, но и характерное для большевика чувство своей принадлежности к большому коллективу, сознание важности того, чтобы факты истории служили делу революционного воспитания поколений.
После трех лет каторжной тюрьмы двадцатипятилетний Андрей Богун был отправлен на вечное поселение в Киренский уезд Иркутской губернии. Февральская революция 1917 года вернула ему свободу и возможность вернуться в родной Донбасс. После Октября 1917 и до 1920 года А. А. Богун работает в разных областях советского строительства, в том числе в Луганском городском Совете, уполномоченным по реквизиции у кулаков хлебных излишков, уполномоченным ОГПУ города Харькова. Участвует в гражданской войне в качестве политработника, политкомиссара полка, председателя реввоентрибунала.
На Украине гражданская война протекала, как известно, исключительно бурно, особенно в некоторых районах. Отдельные города по нескольку раз переходили из рук в руки, и не всегда было ясно, кто сейчас хозяин города: белые, красные, Петлюра, или Махно, или еще какой-нибудь недолговечный «батько». События сложились таким образом, что Богуну пришлось побывать в местах, временно захваченных махновцами. Лишь благодаря счастливому случаю Богун избежал смерти. Вскоре он подробно написал об этом своем опасном приключении (в июле 1920 года была издана написанная им брошюра «У Махно»).
Вот о чем рассказал Богун.
Осенью 1919 года во время наступления Деникина, когда белая армия, заняв Украину, двигалась на Курск и Орел, Богун был командирован в Москву с важным поручением. Но под Белгородом он едва не попадает в руки деникинской контрразведки. После многих опасных приключений он добрался до Нижнеднепровска под Екатеринославом, но тут был схвачен махновцами.
Его повели к дому, на двери которого был прибит кусок картона с надписью: «Штаб Махно». А. А. Богун так описывает этот «штаб».
«Вошли: лестница с часовыми на каждом шагу, самого ухарского вида, наконец, канцелярия: 1–2 пишущие машинки, за столиками барышни; то и дело входят и выходят вооруженные с ног до головы люди, раздаются громкие резкие приказания. Меня вводят в соседнюю комнату: в довольно большой комнате волны колыхающегося табачного дыма; тесно набилось народу; все хорошо вооружены; одни сидят, другие лежат на диванах, задрав ноги на стол, и часть стоит за недостатком мест. Посреди комнаты стол с остатками разных яств и множеством алкогольных бутылок, частью уже опустошенных. На наш приход никто не обратил внимания, так как все находившийся были увлечены происходившей борьбой двух здоровых верзил. Борцы схватились серьезно, тиская друг друга и поминутно задевая стол, стулья и пр., и зрители сторонились, чтобы не помешать борющимся. Наконец один из боровшихся очутился на полу, борьба окончилась, и только тогда победивший сурово оглядел нас и строго спросил: „Что надо?“»
Махновцы всячески допытывались у Богуна, не коммунист ли он, но никаких доказательств этого у них не было. Довольно долго пришлось пробыть Андрею Андреевичу в стане махновцев. Жизнь его была в смертельной опасности, но это не мешало ему внимательно присмотреться к окружающей обстановке. Он пишет о махновских бандитах, пытавшихся выдавать себя за «патриотов» и даже революционеров: все «руководились одним желанием — как можно скорее нажиться… Грабеж этот совершался почти явно, и это никого не удивляло и не возмущало».
Любопытен набросанный несколькими штрихами литературный портрет некоего Волина, который играл роль «теоретика-анархиста» и вдохновителя махновцев. Богун имел возможность послушать «главного идеолога» махновщины.
«Волин говорил, — рассказывает Андрей Андреевич, — долго и много. Закинув голову, не глядя на аудиторию, он витал в облаках, рисуя сказочные, несбыточные горизонты, строя планы широчайших, невыполнимых преобразований. И, понурив голову, сосредоточенно думая о чем-то, слушали его рабочие. И когда он кончил и платком обтирал свое взволнованное, вспотевшее от напряжения лицо, я взглянул на аудиторию и понял, что выражение лиц аудитории говорило ему: „Быть может, все это и хорошо, что ты говоришь, и говоришь ты хорошо, но… не годится это нам сейчас… не то это, что нам сейчас надо“… Понял это и Волин.
Я помню, как после этого совещания он кое-кому говорил: „Черт их знает, этих рабочих! Они на совещании были как сонные мухи и сидели немые как рыбы“».
Среди рабочих махновские лозунги сочувствия никогда не встречали.
Вскоре махновцы стали в панике покидать Екатеринослав. Сюда направлялись отступавшие части Деникина, остановленные под Тулой, разбитые и преследуемые Красной Армией. А Андрей Богун тоже ушел из Екатеринослава, но в обратном направлении, навстречу Красной Армии. Вскоре он стал работать инструктором в Политотделе Реввоенсовета Юго-Западного фронта.
А. А. Богун обладал большим опытом политической борьбы и политической работы, когда в 1921 году ЦК партии направил его на работу в Наркоминдел, где он был назначен дипломатическим курьером. За девять лет, которые Богун проработал в этой должности, он проделал множество ответственных рейсов по разным странам Европы и Азии: побывал в Риме и Пекине, в Кабуле и Париже, в Варшаве и Тегеране, в Токио и Стокгольме и т. д. Его дипкурьерская карьера проходила у меня на виду. Я много раз встречался с ним как за границей, так и в Москве. А. А. Богун имел репутацию исключительно мужественного, солидного, опытного дипкурьера, на которого вполне можно положиться в любой ситуации. Вся его предыдущая жизнь, полная тревог и опасностей, замечательно закалила его и как бы подготовила для работы дипломатическим курьером первого социалистического государства. В воспоминаниях А. С. Семенова и О. X. Германа читатель найдет упоминания о нем.
***Теперь несколько слов о моих поездках с дипкурьерами.
Как известно, 18 марта 1921 года был подписан в Риге «Мирный договор между Россией и Украиной, с одной стороны, и Польшей — с другой». Договор предусматривал создание смешанной советско-польской комиссии. Меня назначили в эту комиссию экспертом по правовым вопросам.
В декабре 1921 года я, направился в командировку в Варшаву. В те годы было в обычае командируемых за границу отправлять с оказией, то есть с очередным дипломатическим курьером. Спутником моим оказался один из первых дипкурьеров Владимир Александрович Урасов, старый большевик, подпольщик.
Мы с Урасовым ехали в двухместном купе международного спального вагона; дипломатическая вализа находилась при нас, а в соседнем купе поместился сопровождавший Урасова курьер охраны.
Проехав станции Негорелое и Столбцы, которые тогда были пограничными, мы, запершись в купе, расположились на ночь. Я забрался на верхнюю полку. В. А. Урасов, сильно утомленный, так как в этот рейс он отправился сразу после возвращения из другого, более дальнего, устроился внизу.
Утром я решил покинуть свое воздушное ложе и, уперевшись в полку одной рукой, а другой ухватившись за металлическую вешалку на противоположной стенке купе, повис в воздухе на руках, собираясь соскочить на пол. В тот же момент мне в живот уперлось что-то твердое и холодное, и в полумраке купе я увидал вытаращенные сонные глаза Урасова. «Стой, стрелять буду», — сказал он хриплым шепотом. Я расхохотался:
— Что с тобой, Владимир Александрович?
В ответ я услышал тяжелый вздох. Урасов упал, обессиленный, на свою койку, уронив руку с маузером. Только через две-три минуты, придя немного в себя, он проговорил слабым голосом: «Знаешь, а ведь я мог тебя убить…» По молодости лет я не очень-то осознал, что могло произойти ненароком, и даже успокаивал Урасова.
Случай этот довольно характерен для той крайне сложной обстановки, в которой в то время приходилось работать советским дипломатам. Страны-«лимитрофы», как мы тогда говорили, особенно страны Прибалтики и Польша, кишели русскими белогвардейцами и наемными бандитами. В любой момент от них можно было ожидать нападения или какой-нибудь провокации. Неудивительно, что дипкурьеры постоянно находились в состоянии огромного нервного напряжения.
Среди сопредельных с нами государств власти Польши времен Пилсудского выделялись своею враждебностью, часто принимавшей самые крайние формы. Достаточно напомнить, что, когда по вступлении в силу уже упоминавшегося мирного договора между Россией и Польшей Советское правительство назначило на пост полпреда в Варшаве Л. М. Карахана, Пилсудский отказался принять верительные грамоты у советского дипломата. «Глава государства Польского» хотел, видите ли, чтобы дипломатические отношения между Советской Россией и Польшей существовали на уровне поверенных в делах. Так режим Пилсудского, состоявший в то время в вассальной зависимости от французского империализма, пытался демонстрировать свое «непризнание» Советской России в качестве полноправного государства.
